Мне самой вот нравится... Пусть здесь будет)
... Дверь, отделяющая внутреннее, защищенное стенами, обжитое пространство дома, - это вход, допуск всему внешнему, что, обживаясь внутри, воспринимается как свое. Таким образом, открытая хозяином дверь снимает оппозицию между «своим» и «чужим». Все это прекрасно демонстрирует стихотворение 1994 года «Самое страшное»:
Самое страшное
для меня в этом городе –
возвращаться домой, когда тебя там нет.
Я мечусь между чайником и уличным фонарем,
жадно впитываю, пожираю зрачками
темные силуэты в окне.
Опять не ты…
опять не те…
не твоя походка, не твое пальто.
Уже поздно.
Если ты вернешься, то всяко уже не на автобусе.
И теперь остался только слух.
Шуршат шины подъезжающих машин:
недо… пере… - опять не ты.
Снова курю. Совсем темно.
Фары, как ночные светлячки, кормят меня надеждой.
Как долго…
как долго…
Но вот награда!
Я открываю дверь –
Ты…
Как долго… (194)
Одно из немногочисленных стихотворений в книге, имеющих авторское заглавие, и, как мы видели уже, - повторяющих в качестве заглавия первую строку. У автора особое отношение к заголовкам. В другом месте, в автокомментарии к песне «Предчувствие С.» читаем: «Что такое С.? Может, Светлана, может, страсть, а может, секс. Слово «смерть» в заголовке – слишком резко и прямолинейно, сразу лишает иллюзий и ассоциаций. Я этого не хотела, ведь текст – намного шире (курсив мой – Е.Р.)». (119) Поэтому и заголовков у «стихийных стихов» немного: они сужают границы восприятия, привязывают к определенной точке зрения. В анализируемом тексте заголовок – загадка и толчок к размышлению: он побуждает читателя разгадать загадку и подумать в то же время, а что же «самое страшное» именно для него.
Весь текст построен на повторах, на сходных конструкциях, на вариациях (что тоже является разновидностью повтора) поведения в ситуации долгого ожидания. Текст, словно вырастает из заглавия спиралью, при этом совершает на каждом повороте витка перестановку смысла:
Самое страшное
для меня в этом городе –
возвращаться домой, когда тебя там нет.
Стихотворение трехчастно, и первые три стиха – лишь экспозиция; они дают представление об объекте изображения (что? – самое страшное), о расстановке действующих лиц и точке зрения на эпизод: «самое страшное / для меня»; в них отмечено место действия (где? - этот город, дом), время действия (когда? - когда тебя нет дома, а я уже вернулась). Кроме того, первые три стиха дают предварительный ответ на вопрос, что же «самое страшное»? Ситуация далее описана как здесь-и-сейчас происходящая, однако экспозиция говорит о ее повторяемости (несовершенный вид выражает, кроме длительности и незавершенности действия, также и повторяемость его): «Самое страшное … / возвращаться…».
Часть вторая – собственно ожидание, которое и разворачивается стремительно, подобно спирали. Первая реакция – действие:
Я мечусь между чайником и уличным фонарем,
жадно впитываю, пожираю зрачками
темные силуэты в окне…
Это действие стремительное, но бесполезное; оно – лишь отражение бушующих эмоций (мечусь, жадно, пожираю). Уже здесь впервые появляется образ-аналог открывающейся двери; образ двойной – глаз и окно. Желание ускорить возвращение любимого человека очевидно; это можно сделать, только увидев его, - увидеть прежде, чем он войдет в дом и позвонит/постучит в дверь.
Каждый скачок возрастающего эмоционального напряжения отмечается в стихотворении строкой, позволяющей увидеть, как ситуация разворачивается во времени:
Уже поздно…
… Совсем темно…
В то пространственно происходящее ограничено квартирой или даже комнатой, и продолжает сужаться – город/дом/между чайником и уличным фонарем/окно. Окно на первом этапе ожидания – точка сосредоточения эмоций, точка притяжения «я». Внутренне пространство и комнаты, и души автора впускает в себя внешний мир посредством зрения/окна, но:
Опять не ты…
опять не те…
не твоя походка, не твое пальто…
Происходит смена точек зрения, автоконстатация внешних действий сменяется внутренним планом, внутренним монологом:
Уже поздно.
Если ты вернешься, то всяко уже не на автобусе.
Пространство из внешнего переходит внутрь лирического «я», сжимаясь до точки ожидания. Самым простым способом отсекается внешний мир за окном, где становится темнее - закрываются глаза:
И теперь остается только слух…
Шуршат шины подъезжающих машин:
недо… пере… - опять не ты.
Снова курю. Совсем темно.
И внутреннее, и внешнее пространство сжимаются в точку, которая становится фокусом, вмещающим в себя окончательно застывшую вечность ожидания:
Фары, как ночные светлячки, кормят меня надеждой.
Только бы ничего не случилось!
Как долго… как долго…
Последние три строки отделены от текста типографским пробелом. Нужно сказать, концовка, теснейшим образом связанная с экспозицией, неоднозначна: самое страшное, кажется, позади:
Но вот награда!
Я открываю дверь –
Ты…
Как долго…
Но это одно из немногих стихотворений в книге, где все без исключения работает на передачу состояния автора – свободный стих, знаки препинания (многочисленные многоточия, передающие длительность ожидания, тишину внутреннюю и внешние шумы, недосказанность ситуации); звукопись. Слова «ожидание/ждать» не встречаются в тексте ни разу, ни в одной форме, но само понятие это складывается постепенно самим звуковым строем стиха. И ожидание начинается прямо с порога – в метании «между чайником и … фонарем», в «жадном» впитывании глазами чужих силуэтов за окном, в «надежде», которую дают фары машин; обманутое ожидание передается инверсией – «подъезжающие машины», где «опять не ты».
Важны и отступы отдельных строк, которые, выделенные автором, складываются в еще одно стихотворение, текст в тексте:
Самое страшное
для меня в этом городе –
опять не те…
не твоя походка, не твое пальто.
Шуршат шины подъезжающих машин…
Снова курю. Совсем темно…
Как долго…